Ни страны ни погоста не хочу выбирать. Об одном стихотворении иосифа бродского

Иосиф Бродский: Ни страны, ни погоста

Я памятник воздвиг себе иной!
К постыдному столетию - спиной.
К любви своей потерянной - лицом.
И грудь - велосипедным колесом.
А ягодицы - к морю полуправд.

Какой ни окружай меня ландшафт,
чего бы ни пришлось мне извинять,-
я облик свой не стану изменять.
Мне высота и поза та мила.
Меня туда усталось вознесла.

Ты, Муза, не вини меня за то.
Рассудок мой теперь, как решето,
а не богами налитый сосуд.
Пускай меня низвергнут и снесут,
пускай в самоуправстве обвинят,
пускай меня разрушат, расчленят,-

В стране большой, на радость детворе
из гипсового бюста во дворе
сквозь белые незрячие глаза
струей воды ударю в небеса.

Иосиф Бродский:
Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
Твой фасад темно-синий
я впотьмах не найду.
между выцветших линий
на асфальт упаду.

И душа, неустанно
поспешая во тьму,
промелькнет над мостами
в петроградском дыму,
и апрельская морось,
над затылком снежок,
и услышу я голос:
- До свиданья, дружок.

И увижу две жизни
далеко за рекой,
к равнодушной отчизне
прижимаясь щекой.
- словно девочки-сестры
из непрожитых лет,
выбегая на остров,
машут мальчику вслед.

Иосиф Бродский "ПОЧТИ ЭЛЕГИЯ"

В былые дни и я пережидал
холодный дождь под колоннадой Биржи.
И полагал, что это - божий дар.
И, может быть, не ошибался. Был же
и я когда-то счастлив. Жил в плену
у ангелов. Ходил на вурдалаков.
Сбегавшую по лестнице одну
красавицу в парадном, как Иаков,
подстерегал.
Куда-то навсегда
ушло все это. Спряталось. Однако,
смотрю в окно и, написав "куда",
не ставлю вопросительного знака.
Теперь сентябрь. Передо мною - сад.
Далекий гром закладывает уши.
В густой листве налившиеся груши
как мужеские признаки висят.
И только ливень в дремлющий мой ум,
как в кухню дальних родственников - скаред,
мой слух об эту пору пропускает:
не музыку еще, уже не шум.

Иосиф Бродский ПИСЬМА РИМСКОМУ ДРУГУ (фрагменты)

Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемены у подруги.

Дева тешит до известного предела -
дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятье невозможно, ни измена!

Посылаю тебе, Постум, эти книги
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных -
лишь согласное гуденье насекомых....

Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
"Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им...
Как там в Ливии, мой Постум,- или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?...

Иосиф Бродский "ОДНОМУ ТИРАНУ"

Он здесь бывал: еще не в галифе —
в пальто из драпа; сдержанный, сутулый.
Арестом завсегдатаев кафе
покончив позже с мировой культурой,
он этим как бы отомстил (не им,
но Времени) за бедность, униженья,
за скверный кофе, скуку и сраженья
в двадцать одно, проигранные им.

И Время проглотило эту месть.
Теперь здесь людно, многие смеются,
гремят пластинки. Но пред тем, как сесть
за столик, как-то тянет оглянуться.
Везде пластмасса, никель — все не то;
в пирожных привкус бромистого натра.
Порой, перед закрытьем, из театра
он здесь бывает, но инкогнито.

Когда он входит, все они встают.
Одни — по службе, прочие — от счастья.
Движением ладони от запястья
он возвращает вечеру уют.
Он пьет свой кофе — лучший, чем тогда,
и ест рогалик, примостившись в кресле,
столь вкусный, что и мертвые "о да!"
воскликнули бы, если бы воскресли.
Январь 1972

Иосиф Бродский "НАБРОСОК"
Холуй трясется. Раб хохочет.
Палач свою секиру точит.
Тиран кромсает каплуна.
Сверкает зимняя луна.

Се вид Отечества, гравюра.
На лежаке — Солдат и Дура.
Старуха чешет мертвый бок.
Се вид Отечества, лубок.

Собака лает, ветер носит.
Борис у Глеба в морду просит.
Кружатся пары на балу.
В прихожей — куча на полу.

Иосиф Бродский
...Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.

Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
тут конец перспективы.

То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу -
да чешу котофея...

То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем - все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза....

Иосиф Бродский:
Вполголоса - конечно, не во весь -
прощаюсь навсегда с твоим порогом.
Не шелохнется град, не встрепенется весь
от голоса приглушенного.
С Богом!
По лестнице, на улицу, во тьму...
Перед тобой - окраины в дыму,
простор болот, вечерняя прохлада.
Я не преграда взору твоему,
словам твоим печальным - не преграда.
И что он - отсюда не видать.
Пучки травы... и лиственниц убранство...
Тебе не в радость, мне не в благодать
безлюдное, доступное пространство.

Иосиф Бродский:
Я всегда твердил, что судьба - игра.
Что зачем нам рыба, раз есть икра.
Что готический стиль победит, как школа,
как способность торчать, избежав укола.
Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако - сильно.

Я считал, что лес - только часть полена.
Что зачем вся дева, если есть колено.
Что, устав от поднятой веком пыли,
русский глаз отдохнёт на эстонском шпиле.
Я сижу у окна. Я помыл посуду.
Я был счастлив здесь, и уже не буду.

Я писал, что в лампочке - ужас пола.
Что любовь, как акт, лишина глагола.
Что не знал Эвклид, что сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос.
Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

Я сказал, что лист разрушает почку.
И что семя, упавши в дурную почву,
не дает побега; что луг с поляной
есть пример рукоблудья, в Природе данный.
Я сижу у окна, обхватив колени,
в обществе собственной грузной тени.

Моя песня была лишина мотива,
но зато её хором не спеть. Не диво,
что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладёт на плечи.
Я сижу в темноте; как скорый,
море гремит за волнистой шторой.

Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли, и дням грядущим
я дарю их, как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.

Самыми счастливыми годами своей жизни Иосиф Бродский называл годы ссылки в Архангельской области

Лауреат Нобелевской премии по литературе родился 75 лет назад, 24 мая 1940 года в Ленинграде.

…Вечер 27 января 1996 года Бродский проводил в своем доме в Нью-Йорке. Пожелав жене спокойной ночи, поэт сказал, что ему нужно еще поработать, и поднялся к себе в кабинет. Утром там, на полу, его и обнаружила жена. Врачи констатировали инфаркт. Похоронили его на следующий день - в склепе на кладбище при храме Св. Троицы на берегу Гудзона. Хотя в своих стихах сам он высказывал такое пожелание:

Ни страны, ни погоста

Не хочу выбирать

На Васильевский остров

Я приду умирать…

Воля поэта вполне могла быть исполнена после его смерти. Но предложение депутата Государственной Думы Галины Старовойтовой - похоронить поэта в Санкт-Петербурге на Васильевском острове, где есть старинное Смоленское кладбище - было отвергнуто его близкими.

Поэт и переводчик Илья Кутик рассказал, будто за две недели до своей смерти Бродский купил себе место в часовне на нью-йоркском кладбище и составил завещание. Однако это не подтверждается другими источниками.

По словам вдовы Бродского, итальянки Марии Соццани, идею о похоронах в Венеции высказал один из его друзей. «Это город, который, не считая Санкт-Петербурга, Иосиф любил больше всего, - сказала она. - Кроме того, рассуждая эгоистически, Италия - моя страна, поэтому было лучше, чтобы мой муж там и был похоронен».

В 1997 году на кладбище Сан-Микеле в Венеции Иосифа Бродского похоронили во второй раз. Устроить могилу между могилами Стравинского и Дягилева, как планировалось, оказалось невозможно: Бродский не был православным. Отказало в погребении и католическое духовенство. В результате решили похоронить тело в протестантской части кладбища.

…Его отец, вернувшись с войны, работал фотографом и журналистом-газетчиком. Мать была бухгалтером. В 1942 году, после страшной блокадной зимы, мать, вместе с Иосифом, уехала в эвакуацию в Череповец, вернулись они в Ленинград в 1944-м. В 1947 году Иосиф пошел в школу, но так ее и не закончил. Учился не просто плохо, а очень плохо. Получал «двойки», а в седьмом классе остался на второй год. Потом вообще бросил учебу и пошел работать учеником фрезеровщика на завод «Арсенал».

Безуспешно пытался поступить в школу подводников, а затем вдруг загорелся идеей стать врачом. Но, поработав месяц помощником прозектора в морге при областной больнице, отказался от медицинской карьеры. Бродский трудился также истопником в котельной, матросом на маяке, рабочим в геологических экспедициях в Сибири.

Ступая неловко,

Шагом ухожу навсегда.

Пахнет новенькая спецовка

Ветром свободы, огнем труда.

В это время Бродский много читал, в первую очередь, поэзию, стал изучать английский и польский языки, а также начал писать стихи. И 14 февраля 1960 года состоялось его первое крупное публичное выступление на «турнире поэтов» в ленинградском Дворце культуры имени А.М. Горького.

В декабре 1960 года он, со своим близким приятелем, летчиком Олегом Шахматовым, поехал в Самарканд. Там они стали обсуждать план побега за границу на угнанном самолете внутренней линии, который предстояло посадить на американской военной базе в Афганистане.

Бродский должен был оглушить пилота ударом по голове, после чего Шахматов занял бы его место за штурвалом. Но до дела не дошло. Потом он рассказывал: накануне он расколол грецкий орех, увидел две его половинки, похожие на полушария человеческого мозга, и понял, что никогда не сможет ударить человека по голове.

Вскоре Шахматов был арестован за незаконное хранение оружия. На следствии, рассчитывая на снисхождение, он рассказал о якобы существовавшей в Ленинграде «подпольной антисоветской группе», назвал имена, в том числе и Бродского. Поэта арестовали, но, продержав два дня, выпустили, поскольку ничего противозаконного он не совершил.

Постепенно Бродский становится известным в среде ленинградских поэтов. В августе 1961 года в Комарове его познакомили с Анной Ахматовой. Первым опубликованным стихотворением Бродского стала «Баллада о маленьком буксире», напечатанная в сокращенном виде в детском журнале «Костер» в 1962 году.

Судья: А вообще, какая ваша специальность?

Бродский: Поэт, поэт-переводчик.

Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?

Бродский: Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?

Судья: А вы учились этому?

Бродский: Чему?

Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят… Где учат…

Бродский: Я не думал… Я не думал, что это дается образованием.

Судья: А чем же?

Бродский: Я думаю, это… от Бога…

В итоге Бродский был приговорен к пяти годам принудительного труда и сослан в Коношский район Архангельской области, где поселился в деревне Норенская. Позже поэт назовет это время, как это ни странно, самым счастливым в своей жизни. В ссылке Бродский изучал английскую поэзию.

Сторонники поэта, а также некоторые видные деятели культуры, в том числе Шостакович, Твардовский, Паустовский и другие писали письма в защиту Бродского в партийные и судебные инстанции. В сентябре 1965 года, под давлением общественности, в частности, после обращения к советскому правительству Жан-Поля Сартра и ряда других зарубежных писателей, срок ссылки был сокращен и Бродский вернулся в Ленинград. Знаменитым во всем мире он поначалу стал вовсе не благодаря своим стихам, а приговору. Неслучайно мудрая Анна Ахматова, узнав о суде, сказала: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он нарочно кого-то нанял».

Бродский противился навязываемому ему - особенно западными средствами массовой информации - образу диссидента, борца с советской властью.

У него практически не было политических стихотворений, он не показывал в своих стихах власти «фигу в кармане», как это порой делал Евгений Евтушенко. Мало того, у него были стихи, которые хотя и не соответствовали тогдашним стандартам, но диссидентскими вообще никак не назовешь.

Он не любил рассказывать о перенесенных в ссылке лишениях, не старался прослыть «жертвой режима». Бродский делал заявления вроде: «Мне повезло во всех отношениях. Другим людям доставалось гораздо больше, приходилось гораздо тяжелее, чем мне». Он вообще не занимался политикой, а писал стихи. Только услышав о том, что Е. Евтушенко высказывается против колхозов, Бродский с возмущением заявил: «Если Евтушенко против, то я – за».

В конце 1965 года он сдал в Ленинградское отделение издательства «Советский писатель» рукопись своей книги «Зимняя почта (стихи 1962—1965)». Ее автору возвратили, пришлось заниматься переводами, также стихи его появлялись в «самиздате». Он стал популярным у иностранных журналистов и славистов, приезжавших в СССР. В результате его стали издавать на Западе, присылать приглашения…

В ОВИР Бродского вызвали 10 мая 1972 года, а уже 4 июня, лишенный советского гражданства, поэт вылетел из Ленинграда в Вену. Так, закончив всего 7 классов средней школы, поэт стал работать в университетах - он сменил их несколько, в США и Англии - преподавая историю русской литературы, поэзию, теорию стиха, выступая с лекциями и чтением стихов на международных литературных фестивалях и форумах.

Если в СССР он скрывал свои убеждения, то, оказавшись потом на Западе, уже этого не делал. Американский литературовед-славист Эллендея Проффер Тисли так писала о нем в своей книге: «Бродский был непримиримым врагом коммунизма и стопроцентным сторонником всего западного». Признает она и тот факт, что у поэта был очень непростой характер: «Иосиф Бродский был самым лучшим из людей, и самым худшим. Он не был образцом справедливости и терпимости. Он мог быть таким милым, что через день начинаешь без него скучать; мог быть таким высокомерным и противным, что хотелось, чтобы под ним разверзлась клоака и унесла его».

Родители Бродского несколько раз подавали заявление с просьбой разрешить им повидать сына, но каждый раз получали отказ. Когда они умерли, поэту не позволили приехать на их похороны. В 1977 году Бродский принял американское гражданство. В 1990 году женился на Марии Соццани, итальянской аристократке, русской по материнской линии.

В 1987 году Бродский был награжден Нобелевской премией по литературе «за всеохватное авторство, исполненное ясности мысли и поэтической глубины». Он стал одним из самых молодых лауреатов премии за все годы ее присуждения.

Многие считают, что Бродский, как и Борис Пастернак, получили премию по политическим мотивам. Об этом же говорили, когда ее присудили развалившему СССР Михаилу Горбачеву. Получил Нобеля Александр Солженицын, а вот Лев Толстой отказался от получения премии, памятуя о том, на какие средства она создана. Отец Альфреда Нобеля нажил свое состояние в России на бакинских нефтяных промыслах, а он сам – на изобретении динамита, за что его называли «торговцем смертью».

Не все писатели, даже либеральные собратья по перу, одобрили присуждение премии. Василий Аксенов, например, писал, что Бродский – «вполне середняковский писатель, которому когда-то повезло, как американцы говорят, оказаться «в верное время в верном месте».

После начала «перестройки» произведения Бродского стали, наконец, широко публиковать и в России. В 1995 году поэту было присвоено звание почетного гражданина Санкт-Петербурга, мэр Анатолий Собчак настойчиво приглашал его вернуться. Но он откладывал приезд.

Прожив многие годы за границей, Бродский стал говорить о себе так: «Я - еврей, русский поэт и американский гражданин».

Специально для «Столетия»

Если я заболею, к врачам обращаться не стану…
Я. Смеляков

Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
И. Бродский

Когда-то я написал иронически-шутливое стихотворение:

Ах, мои друзья – поэты
Любят красное словцо.
Сказанут про то, про это
Под дешёвое винцо.

Не сбылось, ну не случилось –
Как поэту не простишь.
Рифма так ведь и просилась -
Перед ней не устоишь.

Но если оставить в стороне шуточки, то стихотворение Бродского «Ни страны, ни погоста…» принадлежит к числу моих любимых стихотворений. Причём, сам Бродский, судя по всему, это стихотворение к своим лучшим не относил. Бродский больше ценил свои более поздние стихотворения. В этой связи интересны стихи, помещённые в известной антологии Евтушенко. Там, есть подборка стихотворений, подготовленная самим Бродским, и подборка, сделанная Евтушенко. В этой второй подборке как раз доминируют более ранние стихи Бродского, среди которых фигурирует и «Ни страны, ни погоста…» Это стихотворение люблю не только я. Достаточно в любом интернетовском поисковике набрать первые строки этого стихотворения, как откроются буквально сотни ссылок поклонников этого стихотворения. Думаю, секрета тут никакого нет. Стихи Бродского, как правило, содержат такое количество шарад, головоломок, разгадать которые могут весьма немногие. Бродский принадлежит к тем немногочисленным поэтам, которые демонстративно пишут только для избранных.(Я здесь цитирую свою статью «Кого можно называть русским национальным поэтом», опубликованную в журнале «Аврора»). Об этом же писал Солженицын: «Такое впечатление, что стихи (Бродского) нередко и рассчитаны на встречное напряжение читателя или ошеломить его сложностью. Многие из них заплетены как ребусы, головоломки. Насквозь прозрачный смысл в стихотворении бывает не часто. (Ну, это не у него же первого.) Сколько искрученных, исковерканных, раздёрганных фраз - переставляй, разбирай... Бывают фразы с непроизносимым порядком слов. Существительное от своего глагола или атрибута порой отодвигается на неосмысляемое, уже не улавливаемое расстояние; хотя формально имеется согласование, но до смысла нелегко доискаться. Фразы длиной по 20 стихотворных строк - это уже невладение формой? Переобременённые фразы приводят и к несуразным внутренним стыкам». Проиллюстрирую это утверждение Солженицина следующим примером. Вот одно типичное стихотворение Бродского:

Осень -- хорошее время, если вы не ботаник,
если ботвинник паркета ищет ничью ботинок:
у тротуара явно ее оттенок,
а дальше -- деревья как руки, оставшиеся от денег.

В небе без птиц легко угадать победу
собственных слов типа "прости", "не буду",
точно считавшееся чувством вины и модой
на темно-серое стало в конце погодой.

Все станет лучше, когда мелкий дождь зарядит,
потому что больше уже ничего не будет,
и еще позавидуют многие, сил избытком
пьяные, воспоминаньям и бывшим душевным пыткам.

Остановись, мгновенье, когда замирает рыба
в озерах, когда достает природа из гардероба
со вздохом мятую вещь и обводит оком
место, побитое молью, со штопкой окон.

Как расшифровать фразу "если ботвинник паркета ищет ничью ботинок". Вроде слова ботвинник и ничья отсылают к шахматам (правда причём здесь шахматы?). Может быть, паркет ассоциируется с шахматной доской? Может быть, вставший с постели человек шарит на паркете ботинок? Опять причём здесь осень? После этой фразы стоит двоеточие. Но дальше идёт предложение "у тротуара явно ее оттенок", видимо относящийся к осени? Короче, шарада ещё та! Конечно, при желании в этом стихотворении можно найти много интересных находок. Это и деревья, осенью похожие на руки, оставшиеся от денег. Это и природа, которая осенью раскидывает из гардероба мятые вещи. Это и мелкий осенний дождик, зарядивший надолго, после которого ничего не будет кроме унылой зимы. Но все эти находки чередуются с шарадами и кроссвордами, через которые читателю или слушателю надо продираться, как через дремучий лес.
И вот среди других его таких стихотворений эта жемчужина:

Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
Твой фасад темно-синий
я впотьмах не найду.
между выцветших линий
на асфальт упаду.

Тут и узнаваемый Петербург с его мостами, дымами и моросью, и Петроградский патриотизм, к которому поздний Бродский несколько охладел. И замечательный изящный образ двух прошлых жизней - двух сестричек, машущих мальчику, уходящему во взрослую жизнь. И сердечность, которой так не хватает в подавляющем большинстве его стихотворений. Вспомним опять слова Солженицына: «Из-за стержневой, всепроникающей холодности стихи Бродского в массе своей не берут за сердце. И чего не встретишь нигде в сборнике - это человеческой простоты и душевной доступности. От поэзии его стихи переходят в интеллектуально-риторическую гимнастику». Сначала, когда я начал анализировать стихотворение «Ни страны, ни погоста…», я полагал, что это стихотворение - прощание Бродского с Петербургом, когда его высылали из СССР. И две жизни, которые фигурируют в стихотворении, это, во-первых, жизнь до ссылки за «тунеядство» и, во-вторых, семь лет в СССР после ссылки. Но, на самом деле, стихотворение написано в 1962 году, т.е. за несколько лет до его ссылки. И возникает естественное предположение о пророческом смысле этого предсказания о том, что у Бродского будет две жизни: одна в родной стране и одна на чужбине. Впрочем, не исключено, что здесь есть намёк на реинкарнацию, т.е. две прошлые жизни - это жизни, бывшие у его души раньше (до его рождения). Кстати, именно в 1962 г. Иосифа Бродского опалила любовь к Марине Басмановой, которую он пронёс через многие годы своей жизни. Так что отблеск этой любви, возможно, и наложил свой отпечаток на этот стих и придал ему такую душевность.

Приведу здесь очень интересную и созвучную мне рецензию Татьяны Фалалеевой:

Этот стих, его кто только не смаковал, кто только не обвинял, как живое существо. и это показатель огромного влияния его на души человеческие. С кем только подобного не происходило! Не пришел,как говорят, не зарекайся.
Русский ли национальный он поэт?
- не знаю. Мне лично мешает его гражданство, то есть - не достояние нашей страны он. Просто писал на русском. Но для русских ли? Может, и для русских, только не с любовью, а с обидой.
Мне нравятся твои эссе, Саша. Всегда вызывают на раздумье.
Вспоминаю совет Бродского о том, что выбирать нужно США - как самую надежную землю.
Видимо, это и не примиряет с ним.
Но ранние его стихи меня поражают удивительным чувством, ощущением родины и пониманием собственной трагедии.
...и прожил-то он не так много - 56 лет.
Но насмешник он был еще тот! Вспомнить хотя бы "Роттердамский дневник"!))))
Одной фразой обозначит ТАКОЕ, что то ли плеваться, то ли смеяться.
Очень мне нравится его стих
"Что ты делаешь, птичка, на черной ветке?".
И никакие каламбуры и шарады даже избранным уже не нужны.

"Неправда! Меня привлекает вечность.
Я с ней знакома.
Ее первый признак - бесчеловечность.
И здесь я - дома".

«Ни страны, ни погоста…» Иосиф Бродский

Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
Твой фасад темно-синий
я впотьмах не найду.
между выцветших линий
на асфальт упаду.

И душа, неустанно
поспешая во тьму,
промелькнет над мостами
в петроградском дыму,
и апрельская морось,
над затылком снежок,
и услышу я голос:
— До свиданья, дружок.

И увижу две жизни
далеко за рекой,
к равнодушной отчизне
прижимаясь щекой.
— словно девочки-сестры
из непрожитых лет,
выбегая на остров,
машут мальчику вслед.

Анализ стихотворения Бродского «Ни страны, ни погоста…»

В 1972 году Иосиф Бродский вынужден был покинуть Советский Союз под давлением сотрудников КГБ. Выбор у поэта был небольшой – либо навсегда уехать за границу, либо вновь отправиться в тюрьму и в лагеря, где Бродский провел без малого 5 лет. Поэт выбрал первый вариант, понимая, что вряд ли сможет еще когда-нибудь вернуться в любимый Ленинград.

Примечательно, что ровно за 10 лет до эмиграции, в 1962 году 22-летний Бродский написал стихотворение «Ни страны, ни погоста…», которое по сей день можно расценивать, как завещание поэта. В первых строчках этого произведения автор признается, что не хочет выбирать место своей смерти, так как оно очевидно. «На Васильевский остров я приду умирать», — отмечает поэт. Именно здесь. Среди полуразрушенных послевоенных бараков, прошла юность Бродского, который знает каждую выбоину в асфальте, и каждый кирпич в кладке соседских домов. Поэтому неудивительно, что в последние мгновения своей жизни Бродскому хочется видеть родной и до боли знакомый пейзаж. Поэт не исключает того, что к тому моменту, когда придет час уйти в иной мир, его любимый город изменится до неузнаваемости. Однако Бродского это нисколько не пугает, потому что ход времени остановить невозможно. «И душа неустанно, поспешая во тьму, промелькнет над мостами в петроградском дыму», — именно так поэт представляет последние мгновения собственной жизни.

Бродский верит в то, что за чертой, отделяющей жизнь от смерти. Существует некий иной мир, в котором все будет расставлено на свои места. Но уже сейчас поэту ясно, что, «к равнодушной отчизне прижимаясь щекой», он так и останется навсегда босоногим питерским мальчишкой, которому очень дороги детские воспоминания. Автор даже мысленно не может представить себе, что все произойдет как-то иначе, он не видит себя вне любимого города, вне страны, которую хоть и осуждает, но воспринимает, как родину, которую выбирать не принято. Тем не менее, уже через 10 лет станет очевидно, что спорить с судьбой совершенно бессмысленно.

Во время жизни за границей Бродский успел побывать во многих городах мира. Но особенно сильное впечатление произвела на поэта Венеция, в которой он увидел черты любимого Ленинграда. Поэтому часть своего праха Бродский завещал оставить на берегу одного из венецианских каналов. В итоге именно в Венеции поэт и был похоронен по настоянию родственников и друзей, которые поклялись выполнить последнюю волю усопшего.